Другой барабанщик  - Уильям Мелвин Келли

Конечно, мне было любопытно, чем он таким особенным занят и почему разговаривает со мной так сухо. Я знала, что он меня любит, и не сомневалась, что не обманываюсь на его счет. И он знал, что я его люблю. Но все равно бывали случаи, когда он по телефону разговаривал со мной таким странным тоном – отрывисто, уклончиво и очень быстро сворачивал беседу. Он даже не позволял приходить к нему и сидеть рядышком.

Можете догадаться, о чем я только не думала: ах, у него другая девушка! Я грустила и убеждала себя, хотя и не особенно в это верила, что он просто играет со мной. Но у меня возникла мысль, что тут дело явно в чем-то еще. Все начало немного проясняться, когда я познакомилась с его отцом.

Как-то в воскресенье он заехал за мной, и мы отправились на север – в Саттон. Он в то утро был неразговорчив, все время о чем-то напряженно размышлял. Когда мы оказались на центральной площади Саттона, вместо того чтобы ехать прямо, он свернул налево, и я, не успев даже заволноваться, уже стояла перед его отцом Деметриусом – худощавым суровым мужчиной с седой головой. Дэвид пошел за напитками, а мистер Уилсон долго смотрел на меня и потом произнес:

– Вы его любите, не правда ли?

– Да, сэр.

– И он вас любит. Собирается вскоре на вас жениться. Вы хотите за него замуж?

– Да, мистер Уилсон, – говорю.

– Я рад. Но вы должны отдавать себе отчет в том, во что вы ввязываетесь. Вы не сможете от него уйти. Настанет день, и он будет нуждаться в вас – вы себе даже не можете представить, насколько. Он откусил больше, чем способен прожевать. Но он не в курсе, что мне об этом известно. Но мне известно.

Тут вернулся Дэвид, и мистер Уилсон умолк. Хотя не думаю, что он собирался что-то еще добавить.

Не уверена, что сказанное мистером Уилсоном хоть немного развеяло мои тревоги о тех вечерах, когда Дэвид вел себя так странно. Да и вряд ли чьи-либо слова тогда смогли бы изменить мое отношение к нему, потому что я очень его любила, и если бы кто-то сказал мне про него что-то плохое, я бы не поверила, а если бы кто-то сказал про него что-то хорошее, я бы согласилась: ну, конечно, он же такой чудесный!

Короче говоря, довольно скоро он сделал мне предложение. Я вышла за него, и мы были оченьочень счастливы. Мы жили в Нью-Марселе и ездили на вечеринки в Нортсайд, и я сопровождала Дэвида на деловых встречах. А когда мы возвращались к себе вечером, то занимались любовью, смеялись, и вообще нам было хорошо вместе. Но все-таки бывали вечера, когда он не хотел меня видеть и отправлял меня одну в кино. Такие вечера меня не беспокоили так, как до свадьбы, но даже если я и тревожилась, я ничего не говорила, потому что я ему доверяла и не хотела ему докучать. А иногда он сам мне говорил:

– Камилла, спасибо, что ты не задаешь вопросов о моих делах. Чем меньше ты знаешь, тем лучше.

Потом я забеременела Дьюи, Дэвида уволили – и тут все вскрылось.

Помимо работы в «А – Т» Дэвид пописывал статейки для каких-то коммунистических журнальчиков в Нью-Йорке. Он подписывался псевдонимом, но в «А – Т» об этом пронюхали и его вышибли, главным образом из-за того, что он занимал довольно радикальные позиции по расовым проблемам. Я не понимала всех тонкостей, но если он считал, что поступает правильно, мне было все равно, чем он занимается. Я пыталась ему внушить, что он прав и что, если ему хочется переехать в Нью-Йорк и получить постоянную работу в тех журналах, ладно, поедем в Нью-Йорк. Но когда я сообщила ему о будущем ребенке – уже было невозможно это скрывать от него, – он сказал: «Нет, мы не поедем в Нью-Йорк, потому что журналистская работа нестабильна, и мы там можем оказаться на мели». Он усиленно пытался найти работу, но не мог и запаниковал, а я ничего не могла с этим поделать. С каждым днем он менялся.

На его поведение, возможно, оказывали влияние письма, которые он получал с Севера. Я их никогда не читала, он никогда не говорил мне, что в них, но всякий раз, когда приходило новое, он становился все более отчужденным. Все письма приходили в самых обычных конвертах, и на них стояли штемпели нью-йоркских почтовых отделений. И я так к ним привыкла, что уже могла узнать машинку, на которой был напечатан адрес, – буква «и» у этой машинки была с дефектом. Всякий раз, когда нажимали на клавишу с этой буквой, на бумаге после нее автоматически оставался пробел, поэтому фамилия «Уилсон» выглядела на конверте как «Уи лсон». Я обычно вынимала почту из ящика и, когда, просматривая корреспонденцию, доходила до конверта, адресованного «М-ру Дэвиду Уи лсону», – заранее знала: это письмо еще больше расстроит Дэвида и сделает его еще более колючим. Дошло до того, что, когда я доставала письмо из ящика и видела, что адрес напечатан на этой проклятой машинке, я строила планы встретить однажды человека, печатавшего на этой машинке, и придушить его голыми руками. Конечно, это были только мечты, на самом деле ничего такого не случилось, и кто бы ни писал эти письма, на которые Дэвид весь вечер мучительно придумывал ответ, он так и не появился, я его никогда в жизни не видела. А когда письма перестали приходить, было уже слишком поздно. Они сделали свое черное дело.

Последнее письмо пришло как-то утром, уже после ухода Дэвида. Оно было длиннее всех предыдущих. Я это знала, потому что письмо было вложено не в обычный конверт, как все прошлые, а в крупный пакет бизнес-формата, и на вес было тяжелее. Но написал его тот же человек: я узнала машинку. Я отнесла его наверх, в нашу квартиру, и долго раздумывала, не вскрыть ли его. Но я не стала. Я просто сидела на кровати и взвешивала его на руке, ощущая его тяжесть и гадая, что в нем: может быть, оно куда хуже предыдущих, не зря оно такое тяжелое. А потом я пришла к выводу: если бы Дэвид хотел мне рассказать про эти письма, он бы рассказал, и если бы я могла ему помочь, я бы помогла, но даже если я не в силах ему помочь, я же все равно его люблю. Я положила письмо на комод и вышла из спальни.

Дэвид вернулся очень поздно. Я уже разделась и читала, лежа в кровати, когда он вошел и закрыл за собой дверь. Он мне улыбнулся, потом заметил письмо на комоде. Как и я утром, он сразу понял, от кого письмо. Он перевел на меня взгляд и долго-долго смотрел. Потом подошел к комоду, вскрыл конверт, аккуратно отклеив клапан, а не разорвав его сверху, присел на край кровати и стал читать. Мне показалось, что так прошел не один час. Я сидела и наблюдала за его лицом, пока он читал одну страницу за другой. Закончив читать, он уставился в пол, держа письмо между коленей. Потом согнул его пополам и вложил обратно в конверт.

– Ну, это последнее. Он обещал. Наверное, теперь я обрету покой.

На мгновение мне стало тепло и приятно от его слов, но не от его тона.

Я не спускала с него глаз, пока он молча раздевался. Я выключила свет, и мы долго лежали рядом, не дотрагиваясь друг до друга. Я знала, что он не спит, потому что он лежал на спине, а он не может спать на спине. Наконец он вздохнул, и я спросила, хотя он наверняка подумал бы, что я лезу не в свое дело:

– Дэвид, я могу для тебя что-то сделать? Хоть что-нибудь?

Он долго не отвечал, а потом опять вздохнул.